Я перебираю тяжелые награды: орден Отечественной войны, медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За доблестный труд», сразу две – «Ветеран труда». Они, стопочка пожелтевших документов, несколько фотографий – вот и все, что осталось на память от моего деда, Николая Борисовича Ковалева, всю жизнь прожившего в старенькой избушке над Иртышем. Но еще остались мои детские воспоминания об одном из самых светлых людей, которых я встречал…
У печки
- Деда, расскажи про войну! – я поудобнее умащиваюсь на старом диване и прижимаюсь спиной к обжигающе горячей русской печке. Деда Коля с легкой улыбкой смотрит на меня, чуть склонив набок лобастую голову с большой залысиной.
- Да ну ее к лешему, войну эту… Страшно там было, Андрюша… Ни к чему ее поминать. Да я и позабыл уже все.
- А тебя как ранило? Тяжело? Пальцы вон до сих пор не разгибаются! А чем – осколком или пулей?
Дед поднимает свою правую руку, чуть-чуть шевелит скрюченными мизинцем и безымянным, усмехается:
- Да это фашист, гад, меня укусил…
Видя мои выпученные от удивления глаза, переводит разговор на другое:
- Ты вон лучше пойди, корове вынеси. Баба Ганя ей уже пойло направила. А о войне как-нибудь потом расскажу…
Молчал он больше, Николай Борисович Ковалев. Днем потихоньку колготился во дворе – то сена натеребит, то навоз отбросит, то дрова переложит. Вечерами любил сидеть в темноте, смотреть в окно на реку и слушать радио. В еде был неприхотлив. Черпанет мятым алюминиевым ковшиком студеной воды, возьмет ломоть черного хлеба с солью – вот и весь его ужин. И это при том, что жена, баба Ганя, была настоящей кудесницей во всем, что касалось выпечки…
Ну, и выпить, знамо дело, тоже любил. Особенно «с устатку». «Робить – так робить, а пить – так пить!» - частенько говаривал. Мы, потомки, не в его корень пошли. И не пьем толком, и трудиться как-то того… не очень…
На новом месте
У наших стариков закваска была настоящая, крестьянская. Не смогли ее превозмочь «комиссары в пыльных шлемах», раскулачившие в 30-х годах крепкую работящую семью Ковалевых и выславших ее из Викуловского района в далекое село Самарово. Именно сюда, в дремучую тайгу, некогда уперся указующий перст партии и велел ссыльным рубить столицу новенького Остяко-Вогульского национального округа.
И они рубили – от зари и до зари, отпугивая пламенем костров многочисленных медведей, ежедневно выходя на перекличку перед комендантом, питаясь чем пошлет Бог и землерой-Иртыш. Местные, самаровские, к «колонистам» относились насторожено. Кто их, пришлых, знает – может, все они каты да разбойники?!
Высокий стройный красавец-Николай начал свою трудовую биографию в рыбоконсервном комбинате простым разнорабочим. А в 1940-м перевелся в промартель «Пламя» техноруком. В сумерках спешил домой, к родителям – надо было избу рубить, лес корчевать, огород разбивать. А молодая кровь иногда требовала общения, веселья, чего-то большого и светлого…
Вместе с друзьями-соседями организовали в поселке Рыбном (там, где сейчас начинается Восточная объездная дорога в Ханты-Мансийске) драмкружок, ставили любительские спектакли, выступали перед неискушенной ссыльной публикой… Где-то здесь он и заприметил невысокую полненькую хохотушку Агафью, Аганю, Ганю… Вскоре молодые сыграли свадьбу, с помощью многочисленной и дружной родни заложили свой дом. В 39-м родилась дочка Ниночка…
Как родная меня мать провожала…
А потом на Россию тяжело опустилась война. Замолчали гармони, утих перестук девчачьих каблучков на «вечерках», упали на землю кудри призывников – льняные, смоляные, рыжие… Щемящий бабий вой повис над тайгой.
Поначалу раскулаченных на фронт не брали, боялись доверять оружие «врагам народа». А в 42-м дошла очередь и до них. Когда призывников провожали на пристань, многие из них не могли сдержать слез, уж больно тяжко было оставлять своих детушек-женок-матушек. И все знали, какое количество «похоронок» шло с фронта домой.
Николай Борисович всегда слыл «натрыжным» и «поперешным», а потому наперекор всем на проводах был изрядно весел. Вместе с другом они «приняли на грудь» по стакашку самогона, подбоченились и принялись горланить разудалую песню. Уже много позже люди подметят, что практически никто из тех, кто во время отправки ронял слезы, домой не вернулся. «Чуяли они свою смерть» - шептали бабы, утирая платочками выцветшие глаза…
Где и как воевал деда Коля, я могу судить лишь по записям в документах. В составе 225-го стрелкового полка пережил весь ад Сталинграда. Был замечен командованием и в январе 43-го направлен на учебу в 10-ю запасную бригаду. После окончания курсов зачислен в 148 стрелковый полк в качестве помкомвзвода. А 25 сентября 1943 года получил тяжелое ранение и полгода провел в госпитале №2975. Врачи говорили, что рука до конца жизни останется мертвой, однако Николай Борисович смог, заставил ее ожить. Почти всю – за исключением двух пальцев…
Мужики и бабы
Вернулся бравый сержант домой, на радость бабе Гане и дочке Ниночке. Ну и что из того, что покалеченный, главное – живой! Вновь устроился на работу в свое «Пламя». Кстати, он всю жизнь – почти 45(!) лет трудился на одном предприятии, которое прошло путь от промартели до горпромкомбината, а Николай Борисович – от технорука до главного инженера.
Вместе с другом-фронтовиком, дядей Толей Надеиным, выстроили новый дом – один на два хозяина. Детей растили, потом и внуков, хозяйство держали, жен своих воспитывали и сами ими воспитывались… Однажды на покосе бабы шибко умаялись, сгребая сено. А мужики тем временем бегали по озерам за утками. В обед собрались все вместе – разругались. Женский пол с претензиями: мол, работать надо, а вы прохлаждаетесь. Пуще всех разошлась на своего баба Ганя. Дед возьми и скажи:
- Ты сама попробуй дичь добыть, а потом уж разоряйся! Знала бы, как тяжело она достается!
Баба Ганя, недолго думая, схватила ружье и рванула на ближайшее озерко. Опамятовалась – мать честная, а патроны-то не взяла! Один-единственный и был в стволе заряжен. Но возвращаться – гордость не позволяет. Прокралась баба на цыпочках сквозь густой пырей, глядь – а на воде утки плавают. Дождалась она, когда птицы сплылись вместе, глаза зажмурила и бабахнула.
Через пару минут вернулась к становищу. Мужики рты разинули, когда она с напускным спокойствием бросила им в ноги пару тяжелых осенних уток.
- Чаво вы там говорили про «тяжесть»? Вам бы только бражку халкать! Два шага шагнула, один раз пульнула – вот и добыча…
Но ее строгость по отношению к деду была напускной, в глубине души она гордилась мужем. Однажды поехали всей родней в дальний бор на гребях. Грибов в том году уродилось – видимо-невидимо. Бабы принялись их собирать, а мужики отправились сети ставить. Пока крутились по урману, баба Ганя примостила под кедром полную корзину грибов – и потеряла ее.
Остальные говорят: поехали домой, Бог с ней, с корзиной. Но Агафья Ефимовна заупрямилась: сейчас Коля вернется – принесет. Где ж он ее в тайге найдет, недоумевают бабы? Тут самим бы не потеряться. Пришел Николай Борисович, выслушал жену, молча огляделся и канул в зарослях. Не успели в лодки погрузиться, глядь – а он уже с корзиной возвращается…
Не стало деды 8 мая 1986 года. На похоронах дядя Толя Надеин вытер рукой глаза и с упреком высказал:
- Что ж ты, Николай… Сутки не дождался до Дня Победы… Я бы уж всяко до праздника утерпел…
Бывший десантник, кавалер ордена Красной Звезды Анатолий Николаевич Надеин ушел из жизни спустя ровно пятнадцать лет. 8 мая 2001 года…
Послесловие
Уже после выхода в свет этой зарисовки были открыты для доступа новые документы в военных архивах. В одном из них сообщалось: представить к награждению медалью «За отвагу» «…Помкомвзода 7-й стр. роты сержанта Ковалева Николая Борисовича за то, что он в бою за жел. дор. ст. (неразборчиво) 14.9.43 г. под сильным огнем противника в числе первых со своим отделением ворвался на жел. дор. станцию, забрасывая гранатами дома, в которых находились фашистские солдаты. В этом бою тов. Ковалев из своего автомата уничтожил 3-х немецких солдат».
Я горжусь тем, что Николай Боричович – мой родной дед.
Я перебираю тяжелые награды: орден Отечественной войны, медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За доблестный труд», сразу две – «Ветеран труда». Они, стопочка пожелтевших документов, несколько фотографий – вот и все, что осталось на память от моего деда, Николая Борисовича Ковалева, всю жизнь прожившего в старенькой избушке над Иртышем. Но еще остались мои детские воспоминания об одном из самых светлых людей, которых я встречал…
У печки
- Деда, расскажи про войну! – я поудобнее умащиваюсь на старом диване и прижимаюсь спиной к обжигающе горячей русской печке. Деда Коля с легкой улыбкой смотрит на меня, чуть склонив набок лобастую голову с большой залысиной.
- Да ну ее к лешему, войну эту… Страшно там было, Андрюша… Ни к чему ее поминать. Да я и позабыл уже все.
- А тебя как ранило? Тяжело? Пальцы вон до сих пор не разгибаются! А чем – осколком или пулей?
Дед поднимает свою правую руку, чуть-чуть шевелит скрюченными мизинцем и безымянным, усмехается:
- Да это фашист, гад, меня укусил…
Видя мои выпученные от удивления глаза, переводит разговор на другое:
- Ты вон лучше пойди, корове вынеси. Баба Ганя ей уже пойло направила. А о войне как-нибудь потом расскажу…
Молчал он больше, Николай Борисович Ковалев. Днем потихоньку колготился во дворе – то сена натеребит, то навоз отбросит, то дрова переложит. Вечерами любил сидеть в темноте, смотреть в окно на реку и слушать радио. В еде был неприхотлив. Черпанет мятым алюминиевым ковшиком студеной воды, возьмет ломоть черного хлеба с солью – вот и весь его ужин. И это при том, что жена, баба Ганя, была настоящей кудесницей во всем, что касалось выпечки…
Ну, и выпить, знамо дело, тоже любил. Особенно «с устатку». «Робить – так робить, а пить – так пить!» - частенько говаривал. Мы, потомки, не в его корень пошли. И не пьем толком, и трудиться как-то того… не очень…
На новом месте
У наших стариков закваска была настоящая, крестьянская. Не смогли ее превозмочь «комиссары в пыльных шлемах», раскулачившие в 30-х годах крепкую работящую семью Ковалевых и выславших ее из Викуловского района в далекое село Самарово. Именно сюда, в дремучую тайгу, некогда уперся указующий перст партии и велел ссыльным рубить столицу новенького Остяко-Вогульского национального округа.
И они рубили – от зари и до зари, отпугивая пламенем костров многочисленных медведей, ежедневно выходя на перекличку перед комендантом, питаясь чем пошлет Бог и землерой-Иртыш. Местные, самаровские, к «колонистам» относились насторожено. Кто их, пришлых, знает – может, все они каты да разбойники?!
Высокий стройный красавец-Николай начал свою трудовую биографию в рыбоконсервном комбинате простым разнорабочим. А в 1940-м перевелся в промартель «Пламя» техноруком. В сумерках спешил домой, к родителям – надо было избу рубить, лес корчевать, огород разбивать. А молодая кровь иногда требовала общения, веселья, чего-то большого и светлого…
Вместе с друзьями-соседями организовали в поселке Рыбном (там, где сейчас начинается Восточная объездная дорога в Ханты-Мансийске) драмкружок, ставили любительские спектакли, выступали перед неискушенной ссыльной публикой… Где-то здесь он и заприметил невысокую полненькую хохотушку Агафью, Аганю, Ганю… Вскоре молодые сыграли свадьбу, с помощью многочисленной и дружной родни заложили свой дом. В 39-м родилась дочка Ниночка…
Как родная меня мать провожала…
А потом на Россию тяжело опустилась война. Замолчали гармони, утих перестук девчачьих каблучков на «вечерках», упали на землю кудри призывников – льняные, смоляные, рыжие… Щемящий бабий вой повис над тайгой.
Поначалу раскулаченных на фронт не брали, боялись доверять оружие «врагам народа». А в 42-м дошла очередь и до них. Когда призывников провожали на пристань, многие из них не могли сдержать слез, уж больно тяжко было оставлять своих детушек-женок-матушек. И все знали, какое количество «похоронок» шло с фронта домой.
Николай Борисович всегда слыл «натрыжным» и «поперешным», а потому наперекор всем на проводах был изрядно весел. Вместе с другом они «приняли на грудь» по стакашку самогона, подбоченились и принялись горланить разудалую песню. Уже много позже люди подметят, что практически никто из тех, кто во время отправки ронял слезы, домой не вернулся. «Чуяли они свою смерть» - шептали бабы, утирая платочками выцветшие глаза…
Где и как воевал деда Коля, я могу судить лишь по записям в документах. В составе 225-го стрелкового полка пережил весь ад Сталинграда. Был замечен командованием и в январе 43-го направлен на учебу в 10-ю запасную бригаду. После окончания курсов зачислен в 148 стрелковый полк в качестве помкомвзвода. А 25 сентября 1943 года получил тяжелое ранение и полгода провел в госпитале №2975. Врачи говорили, что рука до конца жизни останется мертвой, однако Николай Борисович смог, заставил ее ожить. Почти всю – за исключением двух пальцев…
Мужики и бабы
Вернулся бравый сержант домой, на радость бабе Гане и дочке Ниночке. Ну и что из того, что покалеченный, главное – живой! Вновь устроился на работу в свое «Пламя». Кстати, он всю жизнь – почти 45(!) лет трудился на одном предприятии, которое прошло путь от промартели до горпромкомбината, а Николай Борисович – от технорука до главного инженера.
Вместе с другом-фронтовиком, дядей Толей Надеиным, выстроили новый дом – один на два хозяина. Детей растили, потом и внуков, хозяйство держали, жен своих воспитывали и сами ими воспитывались… Однажды на покосе бабы шибко умаялись, сгребая сено. А мужики тем временем бегали по озерам за утками. В обед собрались все вместе – разругались. Женский пол с претензиями: мол, работать надо, а вы прохлаждаетесь. Пуще всех разошлась на своего баба Ганя. Дед возьми и скажи:
- Ты сама попробуй дичь добыть, а потом уж разоряйся! Знала бы, как тяжело она достается!
Баба Ганя, недолго думая, схватила ружье и рванула на ближайшее озерко. Опамятовалась – мать честная, а патроны-то не взяла! Один-единственный и был в стволе заряжен. Но возвращаться – гордость не позволяет. Прокралась баба на цыпочках сквозь густой пырей, глядь – а на воде утки плавают. Дождалась она, когда птицы сплылись вместе, глаза зажмурила и бабахнула.
Через пару минут вернулась к становищу. Мужики рты разинули, когда она с напускным спокойствием бросила им в ноги пару тяжелых осенних уток.
- Чаво вы там говорили про «тяжесть»? Вам бы только бражку халкать! Два шага шагнула, один раз пульнула – вот и добыча…
Но ее строгость по отношению к деду была напускной, в глубине души она гордилась мужем. Однажды поехали всей родней в дальний бор на гребях. Грибов в том году уродилось – видимо-невидимо. Бабы принялись их собирать, а мужики отправились сети ставить. Пока крутились по урману, баба Ганя примостила под кедром полную корзину грибов – и потеряла ее.
Остальные говорят: поехали домой, Бог с ней, с корзиной. Но Агафья Ефимовна заупрямилась: сейчас Коля вернется – принесет. Где ж он ее в тайге найдет, недоумевают бабы? Тут самим бы не потеряться. Пришел Николай Борисович, выслушал жену, молча огляделся и канул в зарослях. Не успели в лодки погрузиться, глядь – а он уже с корзиной возвращается…
Не стало деды 8 мая 1986 года. На похоронах дядя Толя Надеин вытер рукой глаза и с упреком высказал:
- Что ж ты, Николай… Сутки не дождался до Дня Победы… Я бы уж всяко до праздника утерпел…
Бывший десантник, кавалер ордена Красной Звезды Анатолий Николаевич Надеин ушел из жизни спустя ровно пятнадцать лет. 8 мая 2001 года…
Послесловие
Уже после выхода в свет этой зарисовки были открыты для доступа новые документы в военных архивах. В одном из них сообщалось: представить к награждению медалью «За отвагу» «…Помкомвзода 7-й стр. роты сержанта Ковалева Николая Борисовича за то, что он в бою за жел. дор. ст. (неразборчиво) 14.9.43 г. под сильным огнем противника в числе первых со своим отделением ворвался на жел. дор. станцию, забрасывая гранатами дома, в которых находились фашистские солдаты. В этом бою тов. Ковалев из своего автомата уничтожил 3-х немецких солдат».
Я горжусь тем, что Николай Боричович – мой родной дед.
